⠀⠀Вы слышали птицу, поющую гимн простоты? Нет, мы слышали птицу, что верещала на ветке.
⠀⠀Её гнездо между домом и крышей. По хво́рой приставной лестнице Филателист залезает наверх и в расщелине видит птенцов. Он говорит мне: залезай скорее, увидишь тоже – тайну жизни, светлое детство, красоту простого.
⠀⠀Я не полезла. Мне не хотелось заглядывать в узкую щель паутины и страха: я увижу там птенцов в гнезде, но что ещё? Вдруг я увижу то, что меня испугает? Птица верещала, отгоняя нас и других птиц. Филателист спускался. Лестница скрипела, кашляла трухой. Я не полезла, я не увидела. Птица верещала для меня просто так – исполняла гимн непокоя.
⠀⠀***
⠀⠀Каждую зиму с чердака дальнего дома бабушка следит в подзорную трубу, ношу ли я шапку – и я ношу. В дни, когда в Городе для меня не находится занятий чище и правдивее, чем просто на время уйти, я иду туда, где всегда есть занятие.
⠀⠀К кромке Города примыкает просторное поле. Мне кажется, оно ненастоящее: вкраплённые в жухлые травы соцветия пижмы так яростно желтеют, как будто могут стать слишком жёлтым для этого поля, победить и покинуть его. Краешки пенника лугового чересчур чёткие, я бы и по циркулю не нарисовала таких; охапки туберозы растут, будто уже собранные. И везде, как сорняк, — Усердная Лиза, её так много, что я смущаюсь. Кто нарисовал здесь всё это, не подумав о жизнеподобии?
⠀⠀От дальнего дома до поля идти ровно двенадцать минут. Чтобы и дальше оставалось так, я проделываю этот путь, считая вслух до семисот двадцати. Иногда, чтобы успеть, мне приходится бежать – тогда считать труднее, но я считаю.
⠀⠀На мшистом камне, третьем от Города, есть ложбинка для ноги; я ставлю ногу: камень мой, тот самый. Я сижу на своём камне, смотрю на поле и пытаюсь сказать поле. Но у меня нет для него ни одного подходящего слова. Посчитать его не получается тоже.
⠀⠀Что я ещё могу сделать, чтобы это всё сохранить, удержать?
⠀⠀В Городе много животных. Когда я играю с котёнком, я чувствую нежность его шерсти; но нежность слишком быстро исчезает. Мне нужна царапинка, следы зубов – по ним можно отсчитывать время. Я отпускаю котёнка, он убегает; я чувствую, как покалывает кожа в том месте, где он меня укусил. Котёнка нет – котёнок есть. На следующий день я просыпаюсь, и заживающая ранка говорит мне: день прошёл. Побелевшая, почти исчезнувшая ранка говорит мне: четыре дня прошло. Если ничто не покалывает, не исчезает, то ни времени нет, ни меня нет.
⠀⠀На бабушкину могилу ставят гранитное надгробие. Надгробие говорит: год прошёл. Я сижу на камне и пытаюсь сказать поле, я пытаюсь сказать царапинку, я пытаюсь сказать нежность, я пытаюсь сказать смерть. Поле по́лнится и по́лнится, пока в нём не остаётся ничего, кроме его собственной полноты.
⠀⠀Из травы появляется Полёвка. Вертит мордочкой, молчит. Наверное, ей очень дорог камень, на котором я сижу, потому что она только указывает на него лапкой и не произносит ни слова.
⠀⠀Моя беспомощность начинает глядеть сама на себя. Она плачет на камне, где только жесты означаемое; где камень говорить запрещено, а поле говорить невозможно. Где я день просижу без шапки (весна) в бессловесности и тишине, и даже сказать не попытаюсь, что меня нет, времени нет, птицы нет, бабушки нет, имени камня нет – что же есть?
⠀⠀***
⠀⠀Эти листья просвечивают, и я вижу сквозь них свои пальцы. Моих пальцев не должно тут быть. Она говорит: «Этот цветок называется Усердной Лизой, потому что он цветёт всё время». А я знаю, что это только бальзамин.
⠀⠀Мне нравится набирать воду в лейку, разбивая собственное отражение, погружаться в прохладу бочки по пояс, зачерпывать, тащить. Мне нравится поливать капусту. Крупные капли отскакивают от глянцевых пластин, ажурных краешков, и я специально поднимаю лейку повыше, чтобы капли попадали на меня: мы пьём одновременно, это наша общая вода, твоя и моя. Она говорит: «Капусты поливала, а две пропустила, зачем ты их обидела?» Простите, капусты, мне стыдно, я уходила вам за водой, но заигралась с бочкой, не обижайтесь.
⠀⠀Она говорит: «Всех не пережалеешь», но мне всех и не жалко. Только кротов, которых отпугивают от картофельного поля пищащими штырями, воткнутыми в землю. Кротам не просто убежать: нужно развернуться, прорыть ход – на ощупь, на запах, на нюх. Они роют, и испытывают страх. Я бы избавила людей и кротов от страха, я бы дала им утешиться.
⠀⠀По саду прошлись ветра, всё разрушили, перекроили, и капуста теперь – на грядке салата, лежит, как живая, разве что не дышит. А она, радость моя, расстроено говорит: «Ураган; а я только вчера развесила пчёл из бутылок. Улетели все, еле собрала».
⠀⠀– Смотри скорее: под крышей гнездо, в гнезде птенцы, в птенцах – жизнь, а больше жизни нет нигде. Поднимешься, посмотришь?
⠀⠀Что можно увидеть в тёмной паутинистой расщелине между крышей и домом? Ответ пять букв или жест, если вам это слишком дорого, чтобы называть.
⠀⠀***
⠀⠀Полёвка появляется опять, складывает лапки на груди, стоит немного. Полёвка спрашивает: «скажи, тебе не страшно, что мы живём в словах?»
⠀⠀Мне смотреть на неё не хочется, и говорить я с ней не хочу. Я отворачиваюсь и вижу вдалеке дом с высокой башней. Если и будет закат, то сначала немощное солнце пройдёт сквозь окошко на старинном чердаке. Оно, как сможет, озарит маленький неясный силуэт моей беглянки. Чердак станет самым близким, самым понятным утешением. Она говорит: «Мне спокойно». Я отвечаю: «Тогда и мне». А если заката не будет… что ж, будет зима.
⠀⠀Весной моей бабушки нет. Но зимой она приходит, чтобы с чердака дальнего дома следить в подзорную трубу, ношу ли я шапку – и я ношу, чтобы она была.