Аквитания, дорогая.
Мы пресытились своим дыханием подле костров Безуклонной, и движемся к отсечению головы совершеннолетнему ветру с Моря Спокойствия; и к спокойствию Моря Ветров. Чайки вопят, как торговки рыбой на Верхнем рынке. Когда ты перелистнёшь эту страницу – – –
я с войсками одолею дальний горный хребет, поэтому, прошу, помедли: предварительно распростёртые долины обильны лавром, тёрном и дёгтем; и дактиль моего обоза растянут по лугам и вдоль перелесков (щеглы на ветвях; абрикосы; мох в каменных расщепах; огонь). А на хребте то тёмные места пусты.
Сегодня приговорил бутылку тёмно красного, сидя у излучины Безуклонной, рядом с тремя скоропостижными дубами; всё это ввиду возникновения обстоятельств: бегства отрядов Тиберия Тиберина мы их как спичку о серу потёрли, и выиграли не только черноголовый город Стронций с девятью башнями и фейерверкерским складом, но, по моему разумению, и всю Кипельную долину. А ел я сегодня арбуз.
*
Андалузия, милая.
Все окна у нас завешаны чрезвычайно мокрыми простынями, заради прохлады: в литиевом Стронции немало зноя; и мух на лету подковывают золотыми дугами жажды. Сумятица относительно расположения войск. Я так понимаю, что страницу ты прижала лаковой табакеркой или увесистой печатью лорда церемониймейстера, поскольку из долины мы третий день ни ни, а солнце повисло, как плеть. Уже, милая, можно. В свободное время беседую с лодырями из товарищества циркачей; ходил впопыхах по улицам подманивал кошек, и привёл к магистрату уйму. Жду отчётов об инаугурациях и торжествах в Слепом соборе всех слепых. Ел я сегодня манго.
*
Агра, родная.
Всё плывёт, как сало на скороводе. Мы выстирали знамёна, намереваясь выступать. Актёры показывают язык, воры дают стрекача. На завтрак войскам выдана холодная жидкая каша. За витражной дверью магистрата жужжит муха, то и дело присаживаясь на ухо спящему сторожу в мятном мундире: он, старик, спит, у него свой молниеносный театр, где балерины выделывают мушиные па. Белый белый день. Двинул было в картинную галерею, но нет; и лежал полдня на подушках в коридоре, пока герольды проносили мимо полотна местных художников, скользя по паркету в скрипучих пуленах. Всё прямоугольно.
Раздосадован известиями о церемониймейстере. Запрети проводить ежедневные инаугурации, или по возвращении я поджарю его на кровле замка. Оставляю всё на твоей совести. Здесь же горизонт грозит нам пальцем, и кромка гор сладка. Разведка доносит об укреплениях Тита Руфия на отрогах хребта. Они восковые, я запишу на них повесть о Марке и Маргарите стилом армии, что заточено у Безуклонной. Если только жара не сделает дело раньше. Во время обеда нынче на белую скатерть выложили нож, и вспухло пятно пурпура. А ел я сегодня гранат.
*
Андорра, незабвенная.
Погляди на эти горы, которые, очевидно, всходят над страницей письма! В горячем тигле Круглой горы бродит лава. Чёрная гора сладка. Гряда Гололицых гор лежит на земле, как конфеты в коробке. Всюду сосны. Закончил повесть о Марке и Маргарите: разнёс засеки Антония Вакха. На отрогах лес вырублен подчистую и пущен на карандаши для
переписчиков. Вообще-то в посланиях этих ничего не происходит, не правда ли? Разорви их курам на смех. Между тем, тут птицы всходят огненными столбиками; в тарелке – оловянная стружка. Я собрал армию болванов, дезертиров и даже деревянных солдат – с такой печалью, будто на сердце амбарный замок повесили – и таки прошёл с этим войском вдоль всей Безуклонной (ни слова, тем не менее, не сочинив о войне-войне). Всякий валун, конечно, волен надо мной надсмеяться; мох на брюхе любого встречного камня складывается в моностих о хлебе, облаках и искрах, и мои вирши сим письменам не ровня; но всё ж и я не палкой делан. Дурно цветут цветы, встревая то тут, то там, как заглавные буквы. В лагере – палатки, собаки, песком посыпаны дорожки, дрожит над углями забытый котёл с отваром еловой коры. А ел я сегодня киви.
*
Астурия, свет мой.
Горы толкались локтями, пытаюсь пробиться поближе, встать в первые ряды и наблюдать моё торжество. Колонна Гермелькарта сбила голову с Гнея Аппия, а основной части войск осталось только нежно слизывать сливки; и мы наелись войны на дни вперед. Днёвка на исходе отрогов, и нужно переваливаться. Очень голубо и высоко вокруг. Заплатил местным бабам, чтобы плакали над Гнеем Аппием три дня кряду, пока он цветом не станет как виноград. Потом заколотим тело в бочку и вложим в основание чёрной двояковыпуклой часовни, которую приказано заложить в этом посёлке. Посёлок таков: в колодце вода – кипячёная; дворов всего пятнадцать-двадцать, зато в каждом доме охотно наливают чарку, так что к концу единственной улицы голова уже будто в песок зарыта. Тут и ландыши, выше пойдут эдельвейсы. Прошу, пришли мне с гонцом кувшин от гончара Стоглаза, любой, какой понравится. Ел я сегодня дыню.
*
Аравия, чудесная.
На перевалах серо-сумеречно, и снег замечательный – как кобылье молоко; и неоднократны повсюду каирны, оставленные перво- и послепроходцами. Настоящих вещей немного, чаще встречаются брёвна, которые вовсе не брёвна, и якобы столбы с указателями, для которых на все четыре стороны – только три стороны, да и то одна сломана. Но из-под снега солдаты изредка выуживают и приносят: монеты времён династии Ц, связки чужих писем, дверные ручки, цепочки, бутылки, причудливые льдинки, черепа кошек, змей, хорьков и прочей белиберды, и прочую белиберду. Я пишу на ночном привале, в шатре, где для меня поставлены жаровни. Часовые сменяют друг друга почаще, лишь бы погреться; а мне хоть бы хны, ещё и шкур звериных вдосталь. Посланный тобою кувшин настиг меня уже в горах; спасибо. Посылаю назад, заполненный вышеозначенными и иными безделками, а также с орнаментом. Насчёт орнамента: там, где пик Музыки склонён над тропой, которой мы следуем, и которую ты, без сомнению, отыщешь даже на картах во дворце, чёрте как сооружённых нашими картографами (найдешь, потому что я столько раз водил карандашом по этому маршруту, что бумага и посейчас кровоточит); так вот, здесь (где пик Музыки, оказывается, вовсе не хроматичен, как ранее полагали), в горной сторожке мыши и сверчки поддерживают огонь в очаге, и чудно покрывают глину эмалью… долго объяснять. В общем –– прими кувшин обратно, он всё тот же, но совсем иной. Ел я сегодня авокадо.
Приложение: красивый кувшин со множеством безделушек
В кувшине скрыты причудливые вещицы. Вот только некоторые из них:
– Глупая монетка времён династии Ц: такими пользовались в незапамятные времена, ещё до изобретения книгопечатания, когда люди ели всё подряд и расплачивались друг с другом бог знает чем. Хоть монетка и пролежала в земле сотни лет, но ничего не обмыслила, и всё такая же бестолковая. Но её можно подкинуть и она прожужжит в воздухе, словно слепень.
– Поблекшая застёжка для плаща: подозрительно похожая на застёжку плаща самого невзыскательного монарха, эта, тем не менее, отличается – она вытерта движением снегов по склонам хребта, и теперь уже ничего не ждёт. Если положить её под подушку, то сон будет спокоен, как у приговорённого к повешению.
– Стеклянная фигурка борзой собаки: тот, кто потрёт ей нос, вскоре обнаружит в кармане клочок шерсти, а то и целого пса.
– Учебник «Сострадательная геральдика»: пособие повествует о свойствах лисиц, орлов и куропаток двадцати восьми дворянских и пятидесяти воинских гербов столицы, особенно рассматривая вопрос жалости, участливости и благожелательности геральдических фигур, их влияния как на самих дворян, так и на их вассалов, а также символическую совместимость благородных наследников. Отдельно приведён список лучших геральдистов, гобеленщиков и рисовальщиков столицы.
– Игральный кубик из китовой кости: если подбросить кубик правой рукой, то выпадет шесть очков. Если левой – кубик встанет на ребро.
– Круглая пуля: такая может и убить.
*
Анатолия, незабвенная.
Ручьи очень солёные: отступающие войска Нумерия Августина их подсаливали, скатываясь с пологих склонов быстрее, чем моя армия, отягчённая утварью, помогавшей нам в горах: сотейниками, половниками, разными крынками – всё жаль бросать. Соперник мой в этот раз ускользнул, и мы от его пирога не откусили, хоть и заставили бежать, не принимая боя. Шубы уже снимаем. Луга чёрно-белые: стада коров.
Гонец вместе с письмом на сей раз доставит тебе портрет Гермелькарта: передай его лорду-церемониймейстеру. Не знаю, какой намёк может быть прозрачнее, чем этот. В следующий раз, ежели баловство не прекратится, с гонцом приедет сам Гермелькарт, уже известный всей Кипельной долине как Вешатель.
Итак, луга чёрно-белые. У солдат на губах не обсыхает молоко. Нумерий Августин пожёг за собой деревни, но ни жителей, ни стада не угнал, так что всё поправимо. Перевалив хребет, мы вступили на земли, которые наши картографы называют неизведанными. На картах эти места не обозначены; на их месте только всякие диковины – от псоглавых уток, до драконов, жонглирующих яблоками. Из чудес пока обнаружили только поле капусты, где каждый кочан – с тележье колесо размером. Ел я сегодня агаву.
Приложение: портрет Гермелькарта
Описание: Гермелькарт – командующий отрядом всадников, гарцующих на пауках и исполинских сороконожках; портрет являет нам лицо с разлапистыми бровями, двумя кратерами, вместо носа, и полуулыбкой, тонкой и гнусной, как плётка. Тем не менее, при всей своей неприветливости, Гермелькарт, прозванный Вешателем, человек преданный, благородный и вхожий в лучшие дома столицы, а это немало. Самое ценное же свойство портрета в том, что он кого угодно заставит задуматься о смерти, вечно стоящей за плечом – с двумя кратерами вместо носа.
*
Ангола, чудо моё.
Смешно сказать, но эта долина белее твоих платьев, и армия понесла больше потерь не от контратак Аппия Гракха, а от солнца: деревянные болваны вспыхивают, как свадебные
костры, и я припоминаю день нашего венчания, и собор, выстроенный из китовой кости, который теперь так далеко. Да, был день деньской.
Между тем, прибившийся ко мне горбатый пёс притаскивает с окрестных выжженных полей птичьи черепа, их у меня уже несколько штук на веревке: болтаются. Мы пробиваемся через долину, которую я для удобства назвал Белой. Взяв с боем посёлок, стоящий у слияния двух нервных речек, я дал войскам отдых, и солдаты с самого рассвета перешивают плащи на туники. Думаю двигаться дальше вдоль большой реки, на восток, вслед за Гракхом, который, если верить разведке, остановился, как клещом укушенный, в пяти переходах от нас, и, по всем признакам, намеревается дать бой. Что ж!..
От безделья бродил по улицам, и даже вспомнил черноголовый Стронций – какая там стояла жара! Точно такая же, как здесь. В магазине зеркал, таком зеркальном и круглом, что я чуть маху не дал, перескочив через самого себя, неравнобедренный торговец не отпускал мою свиту, пока каждый не купил по зеркалу. Он уверил, что в зеркалах косые взгляды выпрямляются, а если посмотреть через отражение на вздрагивающие знамёна, то армия приобретёт следующие свойства:
1) лучники будут пускать две стрелы за одно касание;
2) фураж заблагоухает лавандой;
3) кое-что секретное, связанное с моей саблей.
– ну и я, не будь дурак, посмотрел. Знамёна взвиваются. Ел я сегодня финики.
*
Австралия, необыкновенная.
Сегодня во сне я прохаживался по Гвардейской улице столицы, заглядывая в каждую лавку, цирюльню и кафе, что мне встречались, и всюду стояла прохлада, а ближе ко дворцу она уже упала на колени; подул ветерок с Кинжального канала – пахнущий рыбой, острозаточенный ветерок столичного вечера, когда брусчатку натирают водкой, и она блестит, как чешуя рыбы-фиалки. А здесь…
Жарко. Кровь, выпущенная из бараньего горла, опускается на землю сухими хлопьями. Жертвы, тем не менее, принесены. Гай Луций расположился за холмом, у извива реки. Наши позиции не шибко удобны, но к полудню мы выкатим на холм зеркальные пушки, сооружённые торговцем, о котором я извещал тебя, сконцентрируем солнечный свет и сконцертируем симфонию для пекла с оркестром (сабли, пики, позолоченные полковые барабаны). А покамест…
Жду денщика, который должен раздобыть соль и уксус: следует хорошенько просолить этот день, чтобы к возвращению в столицу он всё ещё стоял здесь, нетронутый, только загнутый по краям – от жары. Тут как тут…
Посылаю свои наброски симфонии: отдай настоятелю Собора – это подарок ему, Слоноподобному органу и всей нашей державе. Ел я сегодня апельсин.
Приложение: партитура симфонии для пекла с оркестром.
*
Анжу, милосердная.
Пишу по горячим, еще тлеющим следам. Всё предусмотрел, кроме того, что бронзовогрудые, бьющиеся нагишом (жара) воины Децима Авла взойдут на поле боя с зеркальными щитами: деревянных болванов, разумеется, в моей армии больше нет, только один осиновый лоб, который на подай-принеси у полкового повара, и в сражениях не участвует.
Однако, восторжествовано, и всюду осколки зеркал в иссохшей земле, и даже наши дальнобойные линзы побили немилосердно, так что осталось только две – и то, одну придётся бросить: амальгама с неё слезает. Децим Авл отходит; вдали, на горизонте, видна новоиспеченная горная гряда, и я рассчитываю быстрым маршем угнаться за рассеянным врагом, прижать к тем горам и обмять, как тесто.
Осталась у Авла пара-тройка отрядов, а я, даром, что потрёпан, выехав давеча на прогулку, нашёл среди длительных полей сосновую рощицу, так что сотню-другую хвойных остолопов мы себе во вспомоществование сколотим. Собака моя лает, а ветер носит вёдра с водой и бочонки густого вина войскам, залёгшим на отдых в тени холма. Тень приколотили к земле гвоздями, чтоб не сползала, и заткнули ей рот паклей; того и гляди, вообще подожгут.
В шатре Гермелькарта уложили трофеи; наиболее примечателен из них магнит, магнитящий всё подряд, а также стеклянный шар, который даже впятером не поднять (а бросать-то его здесь жаль). Завтра выступаем. Схему продребезжавшего сражения, если понадобится, ты найдешь под своей подушкой, в девятом сне. Ел я сегодня кокос.
*
Аликанте, непревзойдённая.
Отрывки… бумаги… всё плывёт; всё повторяется; всё приближается ко мне, чтоб заплатить по счётам. Извели сосновую рощу, но одухотворили всего лишь пятидесятиголовый сосновый отряд. Всё, что можно было поставить на колёса – на колёсах, и вот уже вторую неделю мы катимся вслед за Квинтом Сервием с остервенением молока, забытого на плите. Обошли по большой дуге некий город, топорщившийся вдали башнями и шпилями – лишь бы не взопреть в перепалке с тамошним гарнизоном. Через пару дней, если не сбавим взятого темпа, похлопаем Квинта по спине и расквасим его самодовольный нос. Это заключительный рывок. Мы изрядно углубились в Белую долину, и счастье, что озёра здесь так же обильны рыбой, как на землях до перевала. Хороша ли симфония? Гонец оставил копию и на пике Музыки. Снимаемся с краткой стоянки. Привет! Ел я сегодня папайю.
*
Англия, изысканная.
Единственная уцелевшая линза из тех, которыми мы испекли войско Гая Кезона, приспособлена для перевозки воды; и от озера к озеру она сама собой нам озеро – сложно только отучить солдат купаться в ней на привалах. Почти нагнал улепётывающего соперника; хотя жизнь нам он портит отменно, не жалея собственной земли: озёра засаливают, да так, что к нашему приходу вместо воды одни соляные кристаллы, и только изредка удаётся наскочить на пресный водоём или быстро вырыть колодец. Леса сожжены: даже уже одухотворённым болванам не из чего соорудить запасные ноги. Деревни пусты и, если не разрушены подчистую, то в каждой кузнице обязательно побита печь, а в каждом трактире – стая некормленых псов. Тем не менее. Претерпели краткий бой с аръергардом Кезона, въехав на его отступающих плечах в большое село, уже у самого хребта; и оно чуть ли не точно такое же, как то, о котором я писал тебе в давнем письме; разве что еще повсюду – брошенные телеги с щебнем и кирпичами, а в колодце вода горчит, будто туда труп сбросили (я не пил, пил глупец-Гермелькарт). Рванул, было, без остановки вслед за Кезоном, но передовые разъезды донесли, что он уже взобрался на перевал, обладая, как говорят ученики изумрудно-военной академии, «значительной большей мобильностью», т.е. попросту драпая без задних ног.
Преизрядно мне эта спешка надоела, учитывая, что Кезон созидает себе солдат чуть ли не из камней придорожных, и уже значительно пополнил армию, судя по количеству блещущих на перевале пик. Посему стоим, но скоро всё же двинем в горы, несмотря на роптание солдат. Для усиления тыла оставляю внизу отряд дровосеков и сотника, который
займётся вырубкой деревянных остолопов, и, если дело пойдёт, двинет с ними на дальний тот город. А я дотянусь, тем временем, до Кезона.
Что до тех дел, о которых ты мне пишешь:
1) Лорду-церемониймейстеру разрешаю не более пяти инаугураций в месяц;
2) Отставить памятники, лучше выройте к нашему возвращению колодцы;
3) Водку теперь закупайте у финикийцев;
4) Отправьте корабль правшей к левой Сицилии и корабль левшей – к правой. Если не слух, что Сицилии объединились в Королевство Обеих, то аплодисменты я даже отсюда услышу. Кстати, жарко здесь как у чёрта за пазухой. Ел я сегодня сливу.
*
Антарктида, лучезарная.
Выбивая своё имя на очередном ледяном валуне, я ненадолго успокаиваюсь; но потом – снова валун, беззастенчиво голый… Мороз терзает нас тысячей граммофонных иголок, и получающиеся мелодии удивительны: осины и сосны – тупоголовое танго; сизоглазые лучники – вальс, хромой на обе ноги; Гермелькарт – полковой барабан; а что до меня – мелодия почти и не слышна, так только, будто напевает кто-то вдали. Корабли, посланные тобою к Сицилии, очевидно, достигли цели: овации переполошили всех местных моховых птичек, и сошла лавина, отделив нас от Аппия Мамерка, так что три дня кряду мы копали снежный тоннель, и под снегом шли, как мыши-полёвки. Надеюсь, что тебя аплодисменты настигли на сцене: сребробровую, прямее восклицательного знака.
Пройдя снежное тело насквозь, выяснили, что Аппий Мамерк с армией отступил, не желая сражаться в тесноте. Ну, я и на просторе устрою ему обиду. Неторопливо ковыляем вслед. Вечерами все наши кони сбиваются в круг, чтобы согреться, и вид при этом у них такой заговорщицкий, что я, того и гляди, велю казнить каждого десятого. Туники вновь перешиты на плащи. Только осиновым дуракам беззаботно.
Неужели повсюду теперь известна моя симфония? Здесь, на ночном привале, около незамерзающего родника, который певучим ручьём скользит по чёрной скале, солдаты нашли экземпляр партитуры симфонии для пекла с оркестром, забытый, очевидном, неким нерадивым путником. Не знаю, как бы мы справились без него: ударили железные морозы, ветер на лету стекленеет, повсюду ледяные витражи, и от такого искусства глаза на мокром месте. А в лагере, благодаря симфонии, тепло и сухо. Ел я сегодня вишни.
*
Армения, достойная.
Гермелькарт недомогал, а сегодня вечером, после того, как мы перевалили уже на противоположную сторону хребта, лёг на мшистые камни и через несколько минут умер. Последними его словами была фраза «Как ты слеп». Всё, что осталось – его портрет. Береги его, а лорду-церемониймейстеру ни слова.
Мы сожгли командующего на пологом склоне, и даже стоеросовые болваны бросали в костёр свои деревянные пуговицы. Прах развеян по ветру. Мой горбатый пёс поймал чёрного зайца; как известно, это дурной знак. Ел я сегодня изюм.
*
Александрия, волшебная.
Вновь жара, да такая, что сабля расплавилась в ножнах. Несколько отрядов отказались следовать дальше, и я оставил их бродить по отрогам, сшибая копьями высокую траву в поисках кладов; они всё думают отыскать бриллиант в стоге сена, и не видят за лесом деревьев: сожги прежде всё сено – вот тебе и бриллиант. Впрочем…
Вдоль сбегающей с гор речки движется Тит Секст, и мы вслед, наблюдая, как воробьи склёвывают песок и взлетают, отягчённые золотом. А мне всё кажется, будто у меня в кармане тает льдинка, хотя пуст карман, и даже с дырой. Маршируют осиновые и сосновые, остальные тянутся так. Всё, как видишь, поубавлено, но я не теряю присутствия духа; ещё возможно столкнуть Тита Секста в яму-капитуляцию и, наконец, остановиться; а так он жизни нам не даст. Я и моя усталая армия – виноградная косточка у него в зубах, косточка, из-за которой снятся кошмары. Больше ни слова: пора перековать ножи на кинжалы, а кинжалы на сабли. Заострены даже глупые мулы в обозе. Ел я сегодня лимоны.
*
Аляска, белоснежная.
Всё презренно и прозрачно, как крышка хрустального гроба, зависшая надо мной, разобравшимся, наконец, что к чему: это ведь та же, что и прежде, Кипельная долина, тот же хребет с тугоухим пиком Музыки, где мы согревались симфонией, которую я и приказал там оставить; и сегодня нам дал бой Муций Фульвий у той же излучины той же Безуклонной, что и прежде. Так зря, получается, кончился Гермелькарт; и ничего нет за Развёрстым хребтом, чего нельзя было бы найти, не взбираясь на его перевалы – только одни и те же просторы, повторяющиеся раз за разом. Злейший Муций Фульвий, хоть и вновь отброшен, утроил мои тяготы. И посёлок этот тот же! – разве что чуть сильнее искривлён мастер над зеркалами (а я-то сам? когда я в последний раз видел своё отражение в честном зеркале, а не в тарелке супа?), и армия моя ныне смехотворна: одни болваны и немногочисленные дровосеки, понукающие ими. Пытался сесть на коня, но сваливался раз за разом. Повсюду в вазах букеты сухих цветов, а жара сглатывает даже самых стойких первопроходцев, которые теперь, как оказалось, вовсе даже и не первопроходцы. Муций Фульвий ушёл дальше, и его бойцы действительно каменные. Во рту у меня будто бы надули рыбу-бочку. Сегодня наблюдал за сопряжением звёзд на воспалённом небе. Ничего не ел.
*
Анкара, многомудрая.
Спрашиваю себя: не тёмные ли кипарисы, перерезавшие голосовые связки полудня, стерегли меня всё это время, кроя долину и хребет по меркам пустеющего, растущего день ото дня воздуха? И понимаю, что вопрос этот дымится, возгорается и оседает пеплом на мою бугристую голову, давно отвыкшую от короны. Я грезил только триумфом над Корнелием Метеллом, прохладной наготой Слепого собора и, может быть, хотел ещё пропрыгать, как при игре в классики, по плитам Гвардейской улицы; а теперь я закутан в такие необоримые простыни ложных лугов! Я листаю книгу, буквы из которой давно выцарапаны; да и во мраке моего невежества приходится поджечь страницу, чтобы прочесть её.
Ничего не объявляя солдатам, я погнался в лучшей упряжке за вражеским войском, размахивая саблей, развеивающей печальные мороки сердца, которая доселе оставалась в ножнах, то плавясь, то вновь застывая. И что! Каменноугольные отряды Корнелия Метелла взметнулись голубой пылью, словно растёртый в пальцах василёк; вот склянка сей пыли к твоему престолу, многомудрая. Сам я скачу дальше, топча лазурные облачка-химеры и отсылая то одного, то другого сеньора из свиты, так что вскоре останусь совсем один, и письма иссякнут. Вот уже и утроенный черноголовый Стронций кажет издали свои шпили, но я вновь обойду его по дуге; ныне нужно учетверить мою печаль. Ничего не ел.
Приложение: склянка с голубой пылью
Эта пыль ни на что не способна.
*
Адриатика, неповторимая.
Закончим на этом: всё прощено; и, быть может, некоторые отряды даже доберутся до столицы. Они пополнят разболтанный гарнизон и споют песни, сочинённые в дороге – о льве, съевшем самого себя, например. Я же, отсылая последнего гонца, продолжаю путь, ныне посылая тебе лишь эхо моего недоумения, раздающееся и над пиком Музыки, и над родниками безобразных отрогов; не дать ли тебе торжественный бал в честь моего невозвращения? А я двинусь к месту, где случайная дрёма запутывает ум и пейзаж не знает ни розни, ни тоски – ведь пейзажа не существует вовсе. Пёс со мной, остальное всё твоё. Valе!
2021