САД
Прежде чем осмотреться они
ели падаль узкого места сперва
спустя эон спелый урюк в горло им бьет
как выманивание рыжего рывка рыси
из его же (прыжка зверя) пропуска в какой-нибудь
анималистской истории тут
к тому же стрекоза резью блестит
в щели пахсовой стены
как заноза чинного пробела такая
игольчатая сердцевина дувального отверстия но
буква ставшая свободой воли все равно убивает
и новую добродетель сейчас как и раньше не
воскресит просчёт озираний
ПРОСТОР ДЛЯ ОДНОГО
Там, за уличным углом,
асфальт (ты не видел?)
обрывается пыльной
впадиной (всяк
лежит в своей йони), в которой
скрыт савана клок
(не замечать – такую привычку
Пруст, кажется, называл
«моей служанкой, менее ранимой, чем я»),
меркнущий в пальцах без
щелканья, без
кастаньет, в среднем
и большом, в среднем и большом.
ТРЕТИЙ ЭКРАН
Сперва смотрел на горляшку, чьи лапки цеплялись за капли мглистой влаги на темной лозе, но птица вдруг улетела прочь, а наблюдатель продолжал смотреть по-прежнему туда, где она сидела. Тебе, наверно, хотелось перечислять ее, невзирая на то, что сейчас она зримо здесь явилась воздуху лишь одна, без пары, без двойников, явилась, будто теперь, умножая сто раз ее единственность, ты мог перенести ее с периферии в зрительный центр, в котором зиял комок пустоты, – в том отрезке виноградной шпалеры, где шевелилось мгновением раньше перистое, теплое тельце:
потом птица мелькнула в глубине двора,
чуть длиннее, чем ее же клейкость, –
клюв растет на клюве; иногда
она глотает кишмиш, как майна; чаще
клюет, как воробей, кругло-крошечную вкусность,
рвет пленочный, серо-фиолетовый узел,
как если б иконоборец
бросил булыжник в твой объектив,
над резной тахтой. Как раз с этого места
ты виден весь, твоя
рука лежит на краю стола,
смуглая в летних лучах, на
скатерти внизу
из белого, старого льна,
неподвижная, как
осадок далекого жеста,
в котором тлеет долго дрожь.
Тахта. Как раз с этого места
рельеф лозы глазами пьешь.
Но ведь увиденная вещь нема?
Даже сухой, шевелящийся шорох
виноградных листьев и перьев,
как слышимый остаток невозможности сказать,
очнется именно в зрении (ты
сам себе и ковчег, и горлица с ветвью
в клюве, медитативный гаврош), –
только смотрение состоит повсюду из
одного продолжения сплошь.
ПОВТОР
Если мы отправимся туда, где не были никогда,
не были, – значит, мы
(двое незнакомцев молчат в летней комнате, не
откликаются на твой вопрос –
они молчат, словно ты
лишь подумал об «этом», о том,
на что хотел услышать ответ,
и собаки перелаиваются за окном
в пустошном дворе) там были.
СУХОЕ БЕЗВЕТРИЕ НА ЮГЕ
Мужское бдение возле ворот:
глиняный столп. Никого.
Лишь льется серое полыхание песчаного плато
сразу за резным барьером
одноэтажной веранды слева направо, к холмам.
Уже на плечах унесли чужанина по следам
глашатая тризны к дуге долины
в смеркающихся муралах едких лучей,
словно в сторонке стоишь,
в одном и том же месте, торчишь
в шуршащей пучине своих,
одних и тех же, шагов.
АПРЕЛЬ
Зря мухлюешь дышишь еще раз дышишь
якобы явный
вблизи есть лишь тупик
и нет высоты
присущей узкой безместности в которой
можно только вознестись
близь и тупик
и чистое малодушие считать
что важен хотя бы
промежуток тут и тот к тому же
временный причем насовсем
хитрованское утешение в общем
сплошное мотовство скудости
в ней как пришибленная стража
как оракул
тупик ничего не
таит не говорит и даже
не указывает знаками словно во сне
на свою поверхность дотянувшую до конца
собственной преграды (блики по весне –
так сыч гримасничает в полете – между тем
то сужаются то длятся на стене)
ДЕТАЛЬ В ГЛУБИНЕ ДВОРА. 1972 ГОД
Кто-то взял керамическую пиалу,
украшавшую льняную скатерть, – кто-то знал
наизусть это пространство на
расстоянии вытянутой руки
в ранней юности на летней террасе родительского дома.
Чайный пар и фамильярность жеста,
чтобы никто не свихнулся, немедля
рождают что-то третье:
кое-как шевелящийся в безветрии возле
арычной воды инжирный куст
(что похож на дехканку средних лет,
подмывающуюся там же на корточках)
или просто сверкающий кусок
спокойного воздуха в карих глазах
бездетного эгоиста в узкой комнате с распахнутым окном,
выходящим в урюковый сад,
где стоит сегодня лишь одно сухое дерево, – по
стволу его вниз и вверх ползет муравей
с клепаной челюстью, чья
поверхность отражает не то инжирный куст,
не то смутную, почти родную, фигуру,
которую Джон Берримен (в песни-фантазии 324)
успел назвать «последней женой».
НЕИЗМЕННОЕ
его мигнувший моисей
не дано тебе все время жить
в этом твоя вечность
промельк ханаан
ДАЛЕКИЙ ЮГ
В глубине жаркого воздуха виден
чей-то плавный жест, и рядом
оспаривает его явность
колыхание ладоневидной паутины в мшистом углу,
в узкой дельте сдвоенных дувалов.
Забытый запах бензина. Бурьян,
занесенный свежей пылью под сенью
не-девушек в цвету. Лишь с одним
поворотом весь аккуратный, пеший путь
ведет прямо в тупик
между полынных зарослей. Там же
мешкает все время
неподвижный выводок плитчатых кизяков
у глиняного барьера в зените зноя,
в сиесту, хватающую тебя
всегда внезапно за горло.
