***
Всей брусчатки и не заверишь с пылу:
мятежники, безмятежники, девы, менялы,
птицы, вицы и вице-провидцы, беглецы лечебниц,
в воздухе трели и домоседы – чин любопытных…
Новый час – и новые титул и порученье.
Миссия, двухходовка, сделка – не уточняем,
Выход утреннего прогала, первое золоченье…
Как их румянит и распушает сговор –
один приглядней другого!
Мы переехали час полива
всех соцветий мира – и милосердие к нам все ближе!
Час высокого солнца, и маршал его Справедливость,
и парад добродетелей и длиннорукой службы
влюблены в бунтарщиков и сулят им:
видят ли? Мы ли видим в небе фелуку?
На борту ее наградят всех и зацелуют!
Главное, никого не прошляпить.
Час наследный, когда Светило –
в сто объятий и выше, но уже подмечает
старт со сросшихся крыш заречья
парусящей, лунотелой, белокачанной
сменщицы – лунобокой третьей
и проклятья, с коим не сможет схватиться
этот великий сонм –
в третий срок сморит их игра в молчанку,
прозывается – смертный сон.
***
Дорога до всеподжога
восточных лестниц, скрученная из снега,
длинней кларнета на пять кларнетов,
длинней гобоя на все такое.
Из какого темного места ее раскрыли,
чьим коленам кровница – утренним или вечерним?
Чьей будет черни?
Впрочем, что временное значенье
для осколка неистощимых мерзлоты и кочевья?
Все равно время рыхло,
как поплывшая на все стороны тетя рыба…
Или эта набитая снегом дудка –
тень часов, повредившихся в круженье?
Но дважды в сутки
повально подобострастны и криводушны:
получите-ка нужное вам мгновенье! –
и, закладывая за ухо стрелу или прядь,
чуть успеют шепнуть: мы в поряд… господин смотрящ… –
вдолгую ни к кому не адресуясь.
Пехотинец и колыханец в три креста поредели –
что за шаг до всходов, что вслед дневной косьбы,
все в темницах, но – эко дело! –
в мой разбитый путь вдруг врывается беззаботный
голос пташки, слепленной Богом,
исполняется «Ария балаболки».
И хотя ей, кажется, не с крыла рассыпать
где хватает глаз – золотые бобы,
приурочь к ней, Творец, отца и сына,
пару-две деревянных и медных
и длинный слух предместий,
а ко мне – онемевших.
***
Если Спешник опоздает, все рухнет: дева насыщенных
тонов сойдет в неясную неясыть, а дом отпишут
кротам и пещерным ночницам. Посему всякая минута –
царская голова, что свалена с монумента – в черепки,
бурый ком мокрых денег, рваный мешок с бегущим
золотым песком секунд…
Запрыгивая в трамвайный рейс Гончий пес,
несчастный так спешен, что оступается в Сына
Черепахи. Чтобы проступить сквозь тучу проклятий
и раскрыться в движении, вагон выше ушей бьет
в звонки и пассажировы склянки, пускает со сбруи –
огненных пчел, пересевает клику колес и дребезжит
всем накрученным кое-как…
Но гонка все равно разваливается: во-первых, в нее
опрокинули резервуар светофорных глаз – как один
багровых и, во-вторых, автомобили, выворачивающие
на рельсы – в ахе от челюсти Достойного сына Ч. …
Итого: привалов, антрактов и перекуров – как
тайных досье в подпольях чекистов, расползшихся
на километры…
И вместо того, чтоб сбрызнуть пять остановок
со свистом, как наследные деньги, выходит –
вить длиннейшее путешествие.
Меж тем солнце сползает с дорожных вех
все ниже. В трамвайном визире застряло здание,
с которого сбили крышу и оголили стропила,
обезглавленное – сродни деревьям октября
со свергнутой черепицей, где вскрылись
сплетенные ветвями сети… И сродни дому
стремления: во взорах его приемщиков кротов –
тающие очертания. Под вывеской «Пустой кофе»
разгорается на стене верхушка не то лисы, не то
шахматного коня, но обе верхушки показывают
запертому в железо – раздвоенный язык.
Младобородый уличный муж несет на руках дитя
в треугольном желтом капюшоне – в цвет медной
сухой реки под подолами мостовой – из пуговиц тех,
кто тоже штурмовал здесь и завоевывал…
Трамвай то обходит младобородого с желтой пирамидкой,
то пропускает вперед, и опять догоняет и каменеет…
Совсем недавно бедный младобородый вынес
чадо свое из небытия – и все не может утащить
его как можно дальше.
А прощальный огненный шар продергивает сквозь окна
встречного трамвая золотое мелькание и склеивает
из окон – назидательную книжку-гармошку…
В ЦИФРАХ
Ну, нашествие! Пан шель-шевельский страуссс –
из белильни, кое-где надколот, исчислен –
все еще волочится
меж мирских, и на сгибах ему – за полтораста.
Поручитель и Попечитель
стихшей утвари – от широкого до обратного накала,
коей оба П. (и Пан, и Пропал) помыкали.
Кто клонилось в утвари – кривая стопа или скалы?
Прозывалось – кладовая природы, арсенал,
дождехранилище, цейхгауз?
Или склад аллюров, галопов и ругательств?
Бюро находок «Вид из окна»?
Как являлась полость – однажды в полночь?
Круглый год или напополам с прополкой?
Почему на все их золото – ладан – смирну
вдруг ополчилась порча?
Но на этом зле долгошеий мирник –
разрывает ближайший куль и сыплет хнычи,
заливает белугу на полручья,
на пять возничих,
и всем хором клянутся, что кто-то дети тьмы
натравили на пыль-лукум во склепе,
миль пардон, в архиве – красную мышь,
и змея поделилась на пять аутодафе и три проблемы:
миру мир, мору мор и сыновья.
Разменяла пискучий толк на раструб…
Кстати, в высших правдах –
если храм разрушен,
эки важности – изнутри или снаружи?
Если он обратился в оравы трав –
исцелительны или отравны, не все ли рав…
***
Луна втянулась в очки и превратилась в три луны,
и преемственность ее все длиннее.
Но если она – не шлем смолотого мглой собора
и не эврика неразрешимого уравненья,
то голова короны, Эбола или иной вины
на пике торчащих на тьмы наростов обоза,
везущего смертные язвы и перестук меж севших легких
или куриную память, что каплет из бреда в колеса…
И самое баснословное – вырваться на свободу!
Посетители вернисажа, пивной, волейбола,
визитеры кронпринцев, якобинцев и далматинцев
или иных зверинцев,
набузгавшиеся кровавых и черных пятен,
срочно выскальзываем из их объятий,
еще скорее – из их перебоев!
Из арлекинов, наподдавших тщетного мараскино,
из деревьев, что настаканились груд верховных вод
и закрутились в тщеславный хоровод,
рванем, пока над нами воззолотились
три очка дезертиров!
Срок – умалиться до скомканного письма,
до билета, исхоженного в какое-то синема,
до мимолетного удивленья,
до чьей-нибудь потеряхи флейты,
скатившейся в вольные времена…
Итого: не держась пропорций,
проходим сквозь все запоры
и вступаем в приличный апокриф.
ОБ ИЗОЩРЕННОМ МЭТРЕ Т.
Многовидящий мэтр Т. прозрел в соседском
сапожнике – контрабандиста, штопающего обувь
только с высокими голенищами, за которыми легко
утаить на время товар, а в скрип сапог и берцев –
ввернуть хруст купюр. С минуты на минуту, предупредил
несчастного мэтр Т., кое-кто нарядятся в полицейских
и явятся отпыжить у него мастерскую, а чтоб вам
найтись здесь завтра, пожалуйте в новую кассу.
И предупрежденный сапожник представил себя
художником со своим прочтением мира,
а длинногорлую обувь – то негабаритным сосудом,
то – проигранным спортивным кубком, и кое-что –
вазой, скворечником, молотоком, а сам он
случайно завернул в эту вымышленную студию, где обуви –
днем с огнем… И жизнь хозяина неведомого интерьера
оценили в рваный башмак и плюнули в него.
Предупредительный мэтр Т. принял даму с ближних
дворов за крупную фрондерку, к которой вот-вот
ворвутся ретрограды и мракобесы – уже переодеваются
в полицейских, собственно – застегивают верхнюю
пуговицу, и несчастная успела испустить столь громкие
стенанья, что ворвавшиеся сличили ею музыки
с ламентациями изголодавшейся кошки – и как низкое
животное, в браке с насекомым гнусом, вышвырнули прочь.
Изощренный мэтр Т. увидел в некоем репортере –
автора множества снимков из мест, которые не просились
сниматься. Мэтр Т. высмотрел несчастного – несущимся
по лесной дороге от разбойников, кстати, тоже
в облаченье полиции, и всякая нога мнимых преследователей
закона равнялась трем собакам-ищейкам. Все петляли
меж соснами, в которые нарядили тюремные опоры,
а зайцы, ежи и шишки нащелкивали вслед. Хотя,
что бы себе ни воображал убегающий, погоню
за ним отрядило не правосудие, а здравоохранение,
полагающее бег – полезным.
На последнем дыхании беглец как будто припомнил
исполнение знакомым танцовщиком партии то ли коралла,
не то полипа и бурой водоросли в известном балете…
И обратился к партии зеленого велюра на валунах
и пнях – и так спасся.
Да славится великий многовидящий мэтр Т.,
благодаря которому все остались целы.
Правда, тоже на время.
***
Дом-то дом, да куда ведом?
Заводил ли польки и ригодон?
Но к вечеру завсегда наливался
совиньоном заката и расставаньем,
сад – за тьмой, задами, к злосчастию передом,
перидром, переплеск, три щипка заварки…
Кто же в нем удержался из завзятых
сторонников? Или то спозаранок, то вдогонку
находили связку его сторон прогорклой –
и стравили баулы углов, калиты и космы,
повсеместно разъятые клювы замков и кошек
с полуслизанной вилкой Вельзевула…
Но окна его до сих пор слезятся
в заживленную вымыслом мостовую.
Кто сместились на зов сирен,
на домогательства строек, осыпанных бумом и бамом.
не то выпасать гусей и цифирь на башне,
рокотать птицеглавыми тисами и дубами…
Задержалась ли над баклушами чья-то речь?
Бьет ли кто-то в рельс –
vivos voco к застолью?
Или ныне в дом-то-доме растет пустотник?
Видно, сам себя сзывает, забыв исчезнуть,
малый дверник: тих, пуглив, несуществен,
как разбитый темнотомер,
и слоняется, обдирая коросты с неразборчивых мест,
посреди мотылькующих по ночам расщепов.
А вверху и сзади кого-то режут, свищут,
рушат – и прочие ботала-погремушки,
но едва обернись – вокруг невинно,
разве вдруг подскочила вилка…
Подстрекательша гром-коммуна
познает слепца на фу-фу.
И никто не рад расставиться наяву.
***
На посеявшем жерди спуске из
толкотни барочных, шипучих и многополых
снов – к иллюзорному поздне-
декабрьскому первосвету – вторжение: черно-
фигурный, со стравленным номером, лист,
вид сквозь стену: в протянутой через
снежный треф низине,
во втоптанном в снегокат квартале,
чей настигнутый чин – необитаем,
нежданные жучковатые человеки, связисты
с крупной луной в корчаге –
и уже налаживают на длинном шаге
или на получестном наречье помолвку,
скоро – шафер и шафер,
солнцеликого – вот-вот подходящ, точней, возможен,
с половиной суток, которую тьма откатила
то ли в заречный городишко – судиться,
то ли на кутанную в мох молотилку,
будет свет, будет брачный пир и ученый диспут,
переплясуны – лов на цокающую ботинку,
становись ей обузой!
Лайся-клейся на козью морду,
если даже выпросталась post mortem.
Оживлены ли, пока никто непробудны?
Все в невидимках… О, лицемеры!
В этот опус со сломанным шагомером –
по привычке: белила, подъятая на рога сиена,
не то стекло, черно-голубая манера, химера –
не насыпаны копошенье и перемены.
***
1.
Нарумяненный розами окон экспресс
влечет на станции света и тьмы графиню С. –
разделить с товариществом невинных
выписанные им за прелестную роговицу
санкции, штрафы, дороговизну,
плети или клевание птицей,
в двух шагах – взлом и срыв мантильи!
Из предсказаний: «Ваши слезы вытопчет стан коров»,
«Над вами ввек не сомкнется разъятый кров»…
Кто еще в наших палестинах
вспоил и выхолил на себе таковский вес,
как фрейлина имперских дворов графиня С.,
идол для подражаний и увлечений.
2.
Из назначений, укрывших себя в печенье:
«В вас вложат пять или восемь С.-подобий»,
«Вас тайно любит дурная погода»,
«Во всякий день на вас набросятся голод
и слаболитературный слог»…
А также: «От вас уползет чулок
отборных денег», их сменят навязчивые идеи…
«Возможно, из чьих-то статей вычтут клок…» –
но ветер, увы, подсеет стенанья
к шумным военным испытаньям».
И наконец: «Завтра в ночь к вам пристанут…» –
здесь неразборчиво: маньяк? Бомбисты?
Санитары? Старость?
О, к скольким же интересным орбитам
водит касательство С., голубица!
3.
Кто равняет свою усталость и пустой интерес
с круженьем по мукам графини С.,
тот трижды вознаградится ямой.
А если на всех болящих сомкнулись язвы,
вне сомнений, милостивая прима,
прошвыриваясь окрест,
приложила к зудящим – свое чудотворное имя.