⠀⠀⠀Табличка на двери, несмотря на свою предсказуемость, бесспорно производит впечатление; не каждый день видишь фамилию Достоевского среди имен других квартиросъемщиков. А ведь Достоевский не просто жил в квартире на втором этаже дома №11 по Казначейской улице в Петербурге и писал там «Преступление и наказание», но воспевал пролеты, чердаки и темные лестницы этих мрачных жилых домов, где Раскольников бредил желанием вознестись над добром и злом.
⠀⠀⠀С гениальностью, в какой христианское милосердие переплелось с печальным опытом нигилизма той поры, Достоевский показал, насколько трагичен и одновременно до нелепости вульгарен соблазн «переступить», призывающий попрать законы нравственности во имя бездонного и грязного потока существования. Его героям, таким, как Раскольников и все мы, нет равных в страдании, но больше – в высокомерии. Ослепленные им, они не видят мелочности зла и верят на слово первым попавшимся книгам, наспех проглоченным и плохо усвоенным. Наверное, только Данте сумел в той же степени заставить персонажей говорить о своих переживаниях, не задавив их ценностями, в которые сам свято верил. У Достоевского Евангелие не заглушает голоса даже самых подлых и порочных персонажей, терзаемых мучительным сладострастием; более того, именно из евангельской добродетели Достоевский учтиво выслушивает самые низменные признания человеческого сердца. В его прозе, этой современной «Божественной комедии», круги Данте превратились в темные коридоры и лестницы кишащих переулков большого города, в самую достоверную картину поэтической действительности, в театральные подмостки нашей жизни.
⠀⠀⠀Посещение квартиры Достоевского входит в программы всех самых популярных туристических маршрутов по Ленинграду, но это не умаляет того очарования и удивления, которые испытываешь, переступая порог квартиры. У входа стоят трость, зонт и шляпа; чуть дальше, в детской, лошадка-качалка с щетинистой гривой, кукла, голубая чернильница, тетрадь, где жена вела учет хозяйственных трат и доходов. Эти комнаты хранят тайну прожитой жизни не только потому, что ее прожил Достоевский; вокруг самих предметов сгущается жизнь, свидетелями которой они стали. Время пронеслось мимо них, растворившись в небытии, в ежедневной рутине, удовольствиях и разочарованиях, в том недоверчивом оцепенении, какое охватывает под конец дня и жизни. Рядом с потемневшими от кофе чашками — запас крепкого чая; письменный стол обит зеленым сукном; за домашним распорядком и лихорадочным полетом фантазии украдкой наблюдает икона; несколько сигарет «Laferme» будто нарочно отложили про запас, в то время как остальная пачка уже больше века назад обратилась в дым и пепел.
⠀⠀⠀В комнатах, где писалось «Преступление и наказание», воображение воссоздает не ритуалы великого писателя, а рутину обычного человека, который, вернувшись домой, ставит на место зонт. Тем неправдоподобней по сравнению с ними кажется дом-музей Горького в Москве, где мы побывали несколько дней назад — тот самый, что на улице Качалова 6/12, в особняке начала XX века, выстроенном для миллионера Рябушинского.
⠀⠀⠀В этом доме, где Горький жил с 1931 года до своей смерти в 1936 году, нет ничего, кроме литературы и стола, за которым проходили собрания Союза писателей, лично Горьким возглавляемые; даже книги в шкафах здесь такие, на которые ходят смотреть в музеи, а не которые берут с полки, случайно или по зову сердца, в тот или иной период жизни. На фотографиях Горький с раскосыми глазами и роскошными дедовскими усами сидит в окружении писателей или школьников, заглянувших в гости к Великому Писателю.
⠀⠀⠀Это прекрасное здание в стиле модерн — пристанище литературы, мало общего имеющее с реальной жизнью. Неудивительно, что до того, как сюда переехал Горький, в здании располагалась редакция Госиздата. Тут стоит стол с его ручками и карандашами, но эти свидетельства писательской деятельности блекнут на фоне следов общественной работы с писателями и их произведениями. Фотографии говорят сами за себя: детей привели не развлекаться, а знакомиться с именитым литератором, который на снимках так далек от описываемой им реальности, от ее мужиков и босяков. Как и в любом другом случае, когда литература возводится в культ, здесь писатель занимается чем-то посторонним, играет другую роль. В зависимости от ситуации, она может быть достойна похвалы, осуждения или оставлена без внимания, но не будет иметь никакого отношения к писательству так же, как лекция по сексологии — к любви и сексу.
⠀⠀⠀Виноват в этом не Горький, который, по словам Витторио Страды, занимает в истории литературы «заслуженное второстепенное место, не будучи при этом великим визирем реализма», каковым назначила его советская традиция. Виноват даже не соцреализм, апологетом которого Горький считался в те годы. Писатель сам по себе не может быть представителем чего бы то ни было, будь это даже куда менее опасное направление, чем сталинский реализм. Вероятно, Гете был последним из авторов, кому удалось совместить творчество с административной должностью (хотя какой ценой!). Одна только мысль о том, что Бодлер мог стать лицом чего угодно, будь то даже беззаконие или цветы зла, нелепа и несопоставима с его величием. Может быть поэтому Звево и Кафка, коих благосклонная судьба уберегла от возможности, а, следовательно, и от опасности стать официальными представителями литературного сообщества, стали величайшими писателями XX века.
⠀⠀⠀Писатель не может быть воплощением никаких течений и поэтик. Они имеют место до тех пор, пока он выражает их так, как чувствует, не заботясь о том, что с ними произойдет и какое влияние они окажут на действительность. Когда же он, пускай даже из чувства морального долга, начинает беспокоиться о таких вещах, творчество заканчивается и начинается сознательная литературная работа с учетом множества сторонних вещей и последствий. Томас Манн в «Будденброках» рассказывает длинную историю об упадке любекского буржуазного общества; когда успех его шедевра превратил его самого в представителя этого мира, ему пришлось взять на себя роль хранителя и воспитателя; его отшлифованные пространные эссе о Любеке и ганзейском обществе великолепны, но очень далеки от поэзии «Будденброков». Они отягощены самопожертвованием человека, взявшегося за ум, чтобы прокормить семью: ей может считаться, в зависимости от того, что вкладывается в это слово, революция, прогресс, порядок, свобода или даже борьба против угнетения.
⠀⠀⠀Это противоречие зачастую приводит к трагическим последствиям, потому что у писателя, как и у любого другого человека, есть обязательства, которыми нельзя пренебречь ради искусства. Он отвечает перед семьей, государством, свободой, справедливостью, другими людьми. От него могут потребовать даже отречься от искусства во имя высшей цели: Эсхил хотел, чтобы в эпитафии о нем написали, как о воине, сражавшемся в битве при Марафоне, а не как о поэте. Он не собирался биться за родину как драматург; он знал, что мог и должен защищать ее, как рядовой гражданин, наравне со всеми.
⠀⠀⠀Когда реальность призывает к ответственности, от которой не уклониться, можно и нужно отложить в сторону перо, но не стоит воображать, что былые писательские заслуги придадут этой тренировке морального долга особую значимость. Дело не в том, что Горький принимал у себя школьников — даже мило с его стороны, что он тратил на них время, которое мог посвятить литературной работе; смущает то, что эти встречи со школьниками должны были быть простыми и естественными, а на снимках получились чем-то из ряда вон выходящим и назидательным. Иногда писателю необходимо пользоваться пером и в практических целях, но помня, что в такие моменты он перестает быть писателем. Размышления Томаса Манна о нацистской Германии обладают, в некотором смысле, большей ценностью, чем его романы, но одно не сравнимо с другим, поскольку написано языком, не имеющим ничего общего с его прозой.
⠀⠀⠀Сегодня писатель избавлен от опасности стать выразителем идеологии или поэтики режима, как это было с Горьким, но он, что еще хуже, рискует превратиться в заурядного члена литературного сообщества, зацикленного на самом себе, стать постоянным участником круглого стола по вопросам жизни и общества, Знатоком Действительности. Для риторики, то есть для формирования и исправной работы познания, эти учреждения необходимы, но поэзия (если пользоваться терминологией Микельштедтера) строится в большей степени на убеждениях, чем на стремлении, успешном или нет, распоряжаться собственной жизнью и смотреть ей в лицо, не заботясь о искусстве дипломатии. Бьяджо Марин рассказывал, как одна девочка из Градо, услышав от него, что он поэт, серьезно ответила: «Все поэты уже умерли». Может, она и права, потому что при жизни даже поэты, хотят они того или нет, вынуждены считаться с реальностью, которая диктует предосторожности, обязанности, критерии, компромиссы, человеческие права, экивоки и иносказания. Только избавившись от рутинных условностей, поэзия становится свободной, непредвзятой, царственно отстраненной от всего напускного.
Перевод Марии Ляпуновой и Владиславы Сычевой
Перевод выполнен по книге Claudio Magris – L’infinito viaggiare © 2005 Arnoldo Mondadori Editore S.p.A., Milano. Ebook ISBN 9788852041242
Выпускающая редакторка – Софья Суркова